АЛЕКСАНДР ПОРФИРЬЕВИЧ БОРОДИН

А. П. Бородин

Александр Порфирьевич Бородин примкнул к балакиревскому кружку последним. Это было году, в год открытия Бесплатной музыкальной школы, когда у каждого из друзей под влиянием Балакирева и Стасова уже окончательно сложились передовые взгляды на жизнь.

Встреча их состоялась в доме Боткина — известного врача, профессора Медико-хирургической академии и страстного любителя музыки. Александр Порфирьевич только что возвратился из-за границы. Вместе с известными учеными Сеченовым и Менделеевым он был командирован в Германию для научных исследований и для участия в Международном химическом конгрессе.

Видный русский ученый, профессор Медико-хирургической академии, Бородин оказался великолепно образованным музыкантом. Он с детства играл на фортепьяно, флейте и виолончели и в девять лет уже пробовал сочинять инструментальные пьесы. В студенческие годы он с головой ушел в книги, лабораторные опыты, в химические исследования, музыке оставались лишь немногие часы отдыха. Бывало, в дождь, в слякоть шел он пешком через весь город со своей флейтой или виолончелью, чтобы провести вечер среди любителей музыки, поиграть самому в квартете или квинтете. И если была возможность послушать симфонический оркестр, счастью юноши не было предела.

Ему нравилось сочинять музыку, но из скромности он сочинений своих посторонним не показывал, застенчиво называл себя «композитором, ищущим неизвестности». «Мне как-то совестно сознаваться в своей композиторской деятельности, — говорил Бородин. — Оно и понятно. У других она прямое дело, обязанность, цель жизни — у меня отдых, потеха, блажь, отвлекающие меня от прямого моего настоящего дела — профессуры, науки»...

Балакирев своим гениальным чутьем открыл в Бородине талант композитора. Он начал бороться с химией, надеясь отнять Бородина у науки, завоевать для России нового великого композитора.

Александр Порфирьевич был старше Балакирева на четыре года, но авторитет Балакирева — блестящего музыканта и знатока классической и современной музыки, его страстная убежденность и умение убеждать — заставили Бородина по-новому взглянуть на свои музыкальные сочинения. Милий и остальные «кучкисты» очень высоко оценили их. Имели они успех и у публики. Всеобщее одобрение рождало новые планы, поддерживало стремление работать.

В конце семидесятых годов у балакиревцев появился новый сильный союзник — Ференц Лист. Со свойственной ему горячностью и активностью Лист приветствовал появление балакиревского направления в русской музыке. Благодаря Листу сочинения Балакирева, Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского стали скоро известны в Европе. И когда Бородин, находясь в научной командировке в Германии в 1877 году, решил посетить великого музыканта, Лист встретил его как давнего знакомого, засыпав одобрительными восклицаниями: «Вы сочинили прекрасную симфонию!.. Я — в восторге, — всего два дня тому назад я играл ее...», «Не слушайте, пожалуйста, тех. кто вас удерживает от вашего направления: поверьте, вы на настоящей дороге...»

Больше у Бородина не было сомнений — он композитор; музыка — его призвание.

А наука, химия? Открытия, которые он сделал и которые еще впереди? Опыты в лаборатории, без которых для него тоже не было жизни? Как ни сердились, ни огорчались балакиревцы, мягкий, добродушный, застенчивый Бородин остался непреклонен и тверд: химия не уступила места музыке, а только потеснилась.

Обижался и возмущался Балакирев... Шумел Стасов, подгонял, уговаривал, сердился... Римский-Корсаков предлагал свою помощь, оркестровал, записывал, дописывал...

Чтобы не тратить времени на переписывание нот, наскоро набросанных карандашом, Александр Порфирьевич изобрел свой способ закреплять карандаш на бумаге: покрывал листы яичным белком и просушивал их. Когда в квартире ученого на удивление посторонним по всем комнатам натягивались веревки и на них, словно белье, развешивались бумажные листы, друзья из «Могучей кучки» радовались: Бородин снова с ними — работает!

«Милий уморителен! — рассказывает Бородин в письме к жене. — Я тебе писал, что он давно дуется на меня и сух, сердит и порой придирчив ко мне. Прихожу к Людме (сестра Глинки Л. И. Шестакова. — Прим.ред.) — Милия узнать нельзя: раскис, разнежился, глядит на меня любовными глазами и, наконец, не зная, чем выразить мне свою любовь, осторожно взял меня двумя пальцами за нос и поцеловал крепко в щеку. Я невольно расхохотался!.. Корсинька рассказал ему, что я пишу симфоническую штуку и наигрывал ему кое-что из нее...»

Так под натиском балакиревцев появились на свет лучшие произведения Бородина: Первая и Вторая («Богатырская») симфонии, романсы на собственные тексты (у Бородина был и дар поэта) — «Спящая княжна», «Песня темного леса», «Море», «Морская царевна», симфоническая картина «Средняя Азия», две части Третьей симфонии и, наконец, дольше других рождавшаяся и так и незаконченная опера «Князь Игорь».

Написать оперу на сюжет из русской истории было заветной мечтой Бородина. По предложению Балакирева он взялся сначала за «Царскую невесту», но быстро охладел к ней. Потом этот сюжет увлек Римского-Корсакова, и он написал прекрасное произведение. Но это была опера историко-бытовая, лирическая. А Бородина тянуло к героическому, к рассказу о богатырях русских, об их подвигах, об их любви к родине. Он попросил Стасова придумать ему сюжет для оперы.

Владимир Васильевич потерял покой — все искал подходящий сюжет в русской истории И когда однажды он взялся за «Слово о полку Игореве», сразу пришла уверенность — это то, что нужно Бородину. Игорь — яркая, благородная, героическая натура. Ярославна — нежная, любящая и сильная духом русская женщина.

Кончак — дикий, смелый предводитель половцев. Столкновение русских войск с врагами-кочевниками. Поэтический образ Баяна — певца славы русской земли... И Стасов не ошибся. «Мне этот сюжет ужасно по душе, — писал ему Бородин.— Будет ли по силам? — не знаю. Волков бояться — в лес не ходить. Попробую».

Теперь-то мы знаем, что сюжет был Бородину по силам. Но не по времени, которым он не располагал.

Стасов ночи не спал, выискивая летописи, документы древней Руси, чтобы подготовить для Александра Порфирьевича весь нужный материал. Работая над планом либретто, Бородин углубился в многотомные исторические книги, летописи, искал записи древних русских и половецких мелодий: и в музыкальном творчестве Бородин оставался ученым.

Композитор был увлечен своим «Князем Игорем». Он мечтал создать нечто подобное «Руслану и Людмиле» Глинки. Его тянуло, как он сам говорил, «к пению, к кантилене... к формам более законченным, круглым, более широким». «Голоса, — писал Бородин, — должны быть на первом месте, оркестр — на втором». С восторгом встречали друзья каждый номер оперы — арии, дуэты, хоры, танцы. Но ждать приходилось долго, иногда годы.

Бородин жил в бесконечном потоке увлекательных научных исследований, беспокойных, но важных общественных дел, в заботах о семье, о нуждающихся студентах, товарищах, родных, о заработке, который щедро тратился на окружавших его людей. В последние годы жизни он много сил отдал Высшим медицинским курсам. Вместе с другими передовыми деятелями науки с трудом добился от правительства разрешения открыть эти курсы. Денег на их организацию правительство не отпустило, и все профессора решили первый год читать лекции бесплатно. С трудом, разными путями добывались средства, необходимые для поддержания работы курсов. Долгое время Бородин был их казначеем, он делал все, чтобы наладить работу первого в России и Европе высшего женского учебного заведения.

Друзья и врачи советовали Бородину поберечь сердце, отдохнуть, отказаться от части служебных обязанностей. Но он не мог стать другим — он все с той же щедростью отдавал свои силы, знания, доброту родине, людям.

Его богатырский организм не выдержал такого напряжении. В пятьдесят четыре года, в расцвете творческих сил, Бородин умер от разрыва сердца, так и не успев закончить «Князя Игоря» и Третью симфонию, восхищавшую его друзей. Римский-Корсаков, Стасов, Глазунов с помощью семьи Бородина и любимого его ученика-химика А. П. Дианина по листкам, по клочкам нотных записей, а иногда и по памяти собрали, записали и восстановили все, что можно было восстановить в музыкальном наследии композитора.

Римский-Корсаков, неутомимо следивший за работой Бородина, и Глазунов, обладавший редкой музыкальной памятью, восстановили полностью «Князя Игоря». Они сделали это так бережно, с такой любовью и с таким глубоким чутьем, что никто теперь и не замечает, что опера не была закончена автором, что писал он ее урывками почти двадцать лет.

Незадолго до смерти Бородин сочинил финал своей Третьей симфонии.

«Он довольно долго гремел за стеной, играя эту могучую музыку, — вспоминает А. П. Дианин, — потом перестал играть и через несколько мгновений появился в лаборатории взволнованный, со слезами на глазах.

«Ну, Сашенька, — сказал он, — я знаю, что у меня есть недурные вещи, но это — такой финалище... такой финалище...» Говоря это, Александр Порфирьевич прикрывал одной рукою глаза, а другою потрясал в воздухе... От этого финала не сохранилось ни одной строчки — ничего не было записано».

Великая щедрость души Бородина, его не знавшая границ доброта и редкая одаренность лишили нас многих прекрасных творений, которые мог бы еще подарить миру гениальный композитор Бородин.

Но он прожил свою жизнь красиво и остается в памяти людей не только великим Композитором, но и великим Человеком.